 |
|---|
 |
 |
 |
 |
 |
МЯКИШЕВ
Евгений Евгеньевич
родился в 1964 году в Ленинграде. Поэт. Член 9-й секции Союза писателей Санкт-Петербурга. Лауреат премии «От музы» (2006), учреждённой русскими зарубежными писателями Юзом Алешковским и Самуилом Левиным. Чемпион петербургского поэтического слэма (2008-2015). Печатался в «Литературной газете», журналах «Звезда» и «Нева», альманахах «Незамеченная земля», «Камера хранения», «Петербургская поэтическая формация» и др. читать дальше
видео Пс "Карповка, 28" - Александр Джигит и Евгений Мякишев,
Расстояние
Я знаю, что твое – печальнее, чем снег,
Сгорающий, когда прерывисто дыханье.
Тот, кто теперь с тобой – один ли он из тех,
Познавших смысл тепла еще до расставанья.
На расстоянье двух, а может быть пяти
Шагов, но бледен свет и холодно в тумане, –
Распахнуто окно и – стоит подойти –
Ключ от чужих дверей мерещится в кармане.
И здесь ты будешь вор – коль страх в твой груди,
Ты будешь не в чести, коль страх не за горами.
На расстоянье двух, а может быть, пяти
Шагов – струится жизнь в чужой оконной раме.
Но стоит ли тогда дышать в чужом дому,
Чтоб вызывать своим дыханием крушенья?
В тумане бледен свет, и страшно потому,
Что страшно совершить неверное движенье.
И наваждений нет, когда твой голос тих.
Но на сто верст окрест разносит придыханье.
Тот, кто теперь с тобой – один ли он из тех,
Познавших смысл тепла на этом расстоянье?!
В Петербурге рожденному
В Петербурге рожденному свойственна свежесть сорочки
Из матерой материи ― тертой трухи неживой;
На болотистой почве торчит, уцепившись за кочки,
Очарованный город, склонивший главу над Невой.
Неспроста, засмотревшись с моста на простудные воды,
Я внезапно увижу, как кружит над зеркалом бриз,
Разрывая в кривой амальгаме свинцовые своды
Петербургского неба ― чухонский природный каприз.
Я увижу круги на воде от упавшего с моста
Оскверненного северным вздором прожженного дня…
На другом берегу покачнется Васильевский остров,
И тягучая тина течения слижет меня.
***
Местами Питер рос не из-под ног – из воздуха,
На каждый новый вздох – этаж за этажом.
Казалось, в тех местах – схвати за кнут извозчика,
И он ответит: «Что ж – и ветер запряжем,
И сможем полетать над городом, и площади
Увидим свысока, как блюдца на столе.
Но в этом никогда нам не помогут лошади –
Оставим их пастись на каменной земле
А что нас ждет во мгле – каверны отчуждения,
Таверны пустота, полезем на рожён.
Достойно встретим смерть – наш главный день рождения,
И воздух упредим и ветер запряжем
***
Посети меня в городе, где Эрмитаж и Пассаж,
Где мираж витражей неприметен средь косности зданий,
Где над тусклой волной мой изогнутый мост, как палаш,
При разводе дрожит, исполняя немыслимый танец –
То не с саблями танец, а шестерней масляный вальс;
Так коса, налетевши на камень, неминуемо пустится в пляс.
Посети меня в городе, но до развода мостов,
До прихода зимы, до восхода Луны, до – прощайте,
Мы по площади плоской взойдем над просящей пощады
Очумелой рекой в ровных стенках гранитных листов,
Облетевших со скал и обточенных так, чтобы кряду,
Чтобы, глядя на них, не сказалось ругательных слов.
Посети меня в городе, мы будем жить на мосту
Полчаса, а потом разойдемся и скоро
Эту воду в объятьях сожмет непокорный,
Незадачливый лед, но мой мост, как всегда, на посту,
На чугунных перилах мерцает застывшее слово,
Не иначе как просьба, с простудных слетевшая уст.
Посети меня в год удивлений, и в доме, пожалуй,
Зеркала в день осенний откроют свою пустоту,
Мы из дома уйдем в зазеркалье, по жалам пожаров
Добежим до реки и застынем на нашем мосту.
***
По телефонным проводам
Я путешествовал к тебе,
Был одновременно я там,
Где ты и там, где я. Теперь,
Когда прервался разговор -
Я здесь остался, а ты - там.
Какой мучительный простор!
Но друг за другом по пятам
Мы путешествуем тайком,
Подстерегая в тишине
Воспоминанием, звонком,
Скользнувшей тенью на стене,
Неясным сном - улыбка, жест, -
И замыкается простор.
И день, как кровельная жесть,
Блестит, притягивая взор
Игрой обманчивых пустот.
И тени зыбкие легки,
И память ложная плетёт
Косые сети и венки.
И мне неведомо, зачем
Обман столь сладок и жесток -
Мир ощутим и вместе с тем
Недосягаемо высок.
***
О сад осадков, где гуляет ворог,
Где каждый черств, как корж,
И, как булыжник, груб,
Где женщина показывает грудь,
Ребенок плачет, но смеется ворон.
О город горя, где живут в осаде,
Где каждый мертв, как сон,
И, как пастух, угрюм,
Где каждый дом напоминает трюм,
А жители не думают о саде.
…О скрипках думают в саду ворота;
Когда скрипичный ключ в дупло замка
Вдевает ключница —
Дрожит ее рука
И раздирает рот ее зевота.
О сад осадков, где зимой в снегу
Ютятся статуи;
Поскрипывая, сторож
Зло землю прижимает к сапогу —
И шум шагов его едва ль ускоришь.
* * *
Л. М., но Г. С.
И я скучаю по тебе, и ты меня не забываешь,
И ты печалишься, и я пою опять тебе одной,
И ты растерянно молчишь, и не поёшь, и не летаешь.
И ничего не говоришь, и не встречаешься со мной.
Но оглянись… и за спиной ты нас увидишь – и узнаешь –
Простых, как воздух – мы летим и улыбаемся с тобой –
И я скучаю по тебе, и ты меня не забываешь,
И ты печалишься, и я пою опять тебе одной.
ВЗБИРАЮЩИЙСЯ ЛЕС
Листая воздух моложавый – рукой уверенной и лживой –
Мужчина лысый и поджарый – в шинели, стало быть, служивый –
Дымя цыгаркою дешёвой, гулял по плоскости плешивой –
С подругой жалкой и лажовой – в тулупе скверного пошива –
Стояла осень – лист пожухлый – кружился над осиной чахлой –
Вдали – кроваво-красный, жуткий – закат означился над чащей –
Мужчина пальцем по планшету – водил, шепча: «Парашютисты
Облюбовали пустошь эту – в сорок втором году – фашисты –
Здесь шли бои, моя Наташа, мы шли на смерть порядком пешим –
Вся полегла пехота наша – до одного, Наташа, где ж им...» –
Тут он осекся – вытер рожу – и продолжал, ладонью режа
Холодный воздух: «Втёрли тоже и мы фашистам – только где же…» –
Он вновь осекся – и с размаху – Наташу прижимая к моху,
Рванул шинель – потом рубаху – потом тулуп – ан нет, подвоху
На грош не верила Наташа – она была агентом СМЕРШа.
– Ты лжешь – была победа наша! – Но осеклась милицанерша:
– Мы были третий день на марше – до нитки под дождем промокши,
По старшинству шли – те, кто старше, – воспоминанья нету горше –
Шли впереди, – мужчина лысый опять точил умело лясы:
– И тут – Наташа – эти крысы на нас направили фугасы –
Здесь ад – Наташа – был кромешный – шёл бой смертельный – рукопашный –
Все полегли… Я выжил – грешный – на мне вот шрам остался страшный!
Сгустились сумерки – Наташа – развесив всё же сдуру уши,
Поверив наглой вражьей лаже – врагу раскрылася – наружу
Из-под тулупа грудь достала – а он в её нагое тело
Вонзил клинок немецкой стали – без суеты – легко – умело –
Он труп её стащил к оврагу – и погрузил в гнилую реку –
Звеня медалью «За отвагу» – он двинулся от века к веку –
Листая воздух моложавый – рукой уверенной и лживой –
Мужчина лысый и поджарый – в шинели – стало быть, служивый –
Дымя цыгаркою дешёвой – сквозь жизнь по плоскости плешивой –
Сюжетец так себе – грошовый – хоть справедливый, но паршивый.
* * *
Я волшебный поэт, но любовник я тоже нехилый.
Не смотри на меня исподлобья, а прямо гляди –
Ведь общение с женщиной – опыт свиданья с могилой
Под кладбищенский шелест слепого восторга в груди.
И я честно и прямо на этом незримом погосте
Новый крест – словно саженец – словом печали полью.
И звериная злоба в глаза человеческой злости
Поглядит с сожаленьем сквозь бедную душу мою.
КИЗЕЛЬГУРНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Чёрный дом, окружённый каналом с неживою, стоячей водой,
Сплошь укрытой цветным одеялом из гниющих растений; любой
Наблюдатель сторонний стремится миновать это место скорей:
Окна тёмны, труба не дымится, и не видно отхожих дверей,
В смысле – вхожих, входных – только струпья черепицы на гиблой земле.
Согласился, однако, за рупь я как-то, тщетно блуждая во мгле,
Осмотреть этот домик снаружи; изучить контрафорс, аркбутан,
Архитрав и, пока не завьюзжит, начертить предварительный план.
Облачившись в дремучую робу, я проворно провел пикетаж
И внезапно заметил зазнобу, нивелиром скользнув в бельэтаж;
Моложавая, с мертвенно-бледным, каустически строгим лицом,
С шрамом тонким, почти неприметным на виске (ювелирным резцом
Фаберже мог на яйцах пасхальных наносить таковые, но мне,
Граффитисту рисунков нахальных, тайна вдруг приоткрылась вполне).
Я отбросил свои прибамбасы, не исполнив зловещий замер;
Робу снял, златокудрые власы пятернёй расчесал на манер
Флибустьеров не Флинта, но флирта; и когтями поскрёб по стеклу –
Улыбнулась зазноба, палитра всех цветов пронеслась по челу,
Искривился насмешливо ротик – я прочел по бескровным устам:
«Я сегодня без сводни не против провести вас по тайным местам!»
Распахнулась спецьяльная фортка, затхлый воздух потёк мне в гортань,
Протянула мне руку красотка, и я лихо шагнул через грань.
Сквозь гирлянды сырой паутины, по гниющим зыбучим коврам,
Мимо патины идолов, глины истуканов, по ржавым буграм
Металлической лестницы в чрево зазеркального дома меня
Повела кизельгурная дева, ледяное молчанье храня,
Как сомнамбула, шёл я по струнке, а за мною текли по пятам
Страха жалкого липкие струйки, голоса неживые, а там,
Где корявые тени хорею пляшут, – время умерило прыть –
Стало ясно: теперь не старею – нужно штрек отрицательный рыть,
Штольню дюжить, горбатиться в шахте, через гумус пробиться на свет,
Чтоб очнуться в просторном ландшафте, ощутив, что меня уже нет.
В ДОЗОРЕ
A. Ж.
Ты пережила свой яд, мать-кобра. Твоим сокровищам нужен новый страж...
Киплинг, «Маугли»
Мне жаль, старик! но ты сгубил свой йад,
Он прел, незрел и не сразил в натуре
Ни чорных птиц! Ни хладнокровных гад!
Ни их гнездилищ в Санкт-Литературе.
Мне знать о сём положено! Засим
Ниспослан свыше я служить поэтом!
Ответственным! Мы в воздухе висим.
Он – в «Англетере» в петельку продетым,
Она – Елабугу болтает на петле,
На них с земли взирают с пиететом…
Я – между тем – болтаюсь на земле,
Петляя между тем и этим светом.
CAPRICE
В Петербурге рождённым естественна тяжесть сорочки…
Галя Илюхиной
В Петербурге рождённому свойственна свежесть сорочки
Из матерой материи – тёртой трухи неживой;
На болотистой почве торчит, уцепившись за кочки,
Очарованный город, склонивший главу над Невой.
Неспроста, засмотревшись с моста на простудные воды,
Я внезапно увижу, как кружит над зеркалом бриз,
Разрывая в кривой амальгаме свинцовые своды
Петербургского нёба – чухонский природный каприз.
Я увижу круги на воде от упавшего с моста,
Оскверненного северным взором прожжённого дня…
На другом берегу покачнётся Васильевский остров,
И тягучая тина течения слижет меня.
ВОЗВРАЩЕНИЕ К НАЧАЛУ
Кто там рыщет вдоль оврагов
В тёмных роговых очках?
Землю колупнёт корягой,
Оросит из фляги влагой
И умчится на скачках.
То – таинственный геолог,
Безымянный почвовед.
Завернувшись в хвойный полог,
Он не чувствует иголок,
Он лежит и видит свет.
Он живёт в лесу безгрешно,
Изучая местный грунт,
Недотошно и неспешно.
Есть в нем золото? Конечно,
На два пуда – целый фунт.
Ветхим пологом из хвои
Тело гибкое своё
Он скрывает от конвоя –
И конвой уходит, воя,
На плечо взвалив ружьё.
Но не ценные металлы
Привлекли его сюда –
Где сосна расти устала,
Где грибы под ней, как фаллы,
И, как смоль, черна вода.
Он ловитель совьих криков,
Собиратель вещей тьмы,
Изучатель лунных бликов,
Дряхлых пней древесных ликов,
Насекомой кутерьмы.
Но приходят следопыты –
Бескорыстные сердца,
Небогаты и небриты –
Им пути его открыты
От начала до конца:
Теорема глинозёма
Или формула сосны,
Листопада аксиома
Или лемма бурелома,
Или правило весны.
А когда златые слитки
Вдруг приявятся ему,
То его движенья прытки,
И в невидимой кибитке
Он скрывается во тьму.
ЛЮБОВЬ
Зубами длинными сверкая,
Бредёт любовь тропинкой узкой.
Она хромая и слепая –
И потому зовётся русской.
В одной руке сжимая клюку,
В другой – пеньковую удавку,
Босой плюсною давит клюкву,
Цветочки хилые да травку.
И коль повеет русским духом
В глухих чащобах и низинах –
Тотчас она укроет пухом
Ловушки на своих тропинах.
Силки расставит и капканы
И, притворившись безобидной,
Развеет ложные туманы
С кривой улыбкою бесстыдной.
* * *
Давно сижу – гляжу вперёд, заглядывая вглубь.
Во мне – холодных рыб косяк и птица хохотун,
коварный лис, премудрый бер, воды ребристой сруб,
сырой земли покатый склон и воздуха шатун.
Вокруг меня струится свет, я – ветвь в его лесу,
Огонь, блуждающий в ночи, – мой наречённый брат…
И если – часом – я умру, качаясь на весу,
То кто тебе расскажет суть в преддверье райских врат?
* * *
Анита, мы встретились в точке зенита –
Точнее, на Невском проспекте, в июле.
Была ты свежа, в волосах твоих гниды
Отнюдь не водились. В заплечном бауле
С собой не несла ты по жизни – пожитки,
А плавно струилась над мягким асфальтом
Сама по себе – не в стеклянной кибитке,
Не с фраером стрёмного вида, не с франтом!
С тобою мы были предельно правдивы
На собственных – в целом неровных орбитах,
Где луны свои вызывают приливы,
А солнца – свои. Так бывает, Анита.
И я осторожно спешу приобщиться
К искусству высоких полетов сознанья,
А вовсе не просто хочу протащиться
Посредством фигуры твоей осязанья...
Качнётся ль, как флюгер, мой жизненный вектор
На питерском небе с оттенком гранита,
И точки зенита над Невским проспектом
Сместятся ль? Быть может. Кто знает, Анита!
***
Аните
Где нити событий имеют неясные свойства,
А время струится, слегка спотыкаясь, по кругу,
Где новые встречи приносят одни беспокойства, –
Я встретил случайно, не рыбу, допустим, белугу,
Не скользкого гада, животного зверя, не птицу,
А странную девушку, стройную – среднего роста –
И, как подобает поэту, облапал девицу
Достаточно нежно. Она от такого проворства
Не сделалась бледной, как гриб ядовитый на срезе,
И краской стыда не покрылась, как ягода волчья,
А скромно сказала: «Общайся со мной – сколько влезет...»
Двусмысленно, в общем. И вот я – растерзанный в клочья –
Как лёгкий туман над Маркизовой лужей тайфуном –
Слегка призадумался – как мне избегнуть крушенья? –
Будь я не таким неизменно зелёным и юным –
Решил бы шараду я нашего с ней отношенья
Достойно и просто. Но я, моложавого вида, –
По внутренним качествам – добрый, послушный ребенок!
Блин! Будь я по жизни подонок и склизкая гнида,
Злодей и насильник – я смог бы… Но запах пелёнок
Ещё у меня сохранился – под мышками, скажем,
И взор непорочен мой, и молоко не обсохло
На пухлых губах. Я, конечно, силён и отважен…
Но стоит ли вдрызг разбиваться с разбега о стёкла –
И так мне понятно, что женщины в сердце могильник
Несут, спотыкаясь, тяжёлые розы забвенья –
Сквозь ельник коварства, чрез гибельный – страсти – багульник,
И сонмы неясных растений совсем без названья?!
ПИСЬМО
Е. Ворсулевой
Дорогая Лена, догорает лето –
Осень тихой сапой бродит по округе;
Зыбкие туманы – верная примета
И дождей сентябрьских, и февральской вьюги.
На горе в избушке я сижу на лавке –
Предо мною книжка и баклажка чая.
Я живу, как Пушкин в Болдинской отставке, –
Стихики слагаю, по тебе скучая.
Поутру – проснувшись – выбегаю в поле
Босиком по травке к роднику – умыться,
А не так, как раньше шастал с перепоя
С рожей посиневшей, чтоб опохмелиться!
Днём иду за хлебом в лавку на перроне –
Слушаю занятный телефонный зуммер,
Вечером доступны рифмы и перо мне,
Ночью – сон покойный, сплю – как будто умер.
Приезжай в субботу – привези в подарок
Солнечных улыбок, удивлённых взоров!
Вечером туманным августа огарок
Озарит перины ближних косогоров.
ЗИМА
Вдоль российских полей продвигается дева нагая.
Эта дева – зима. И в руках у нее колотун
Из морёного дуба. О бёдра же бьется тугая,
Снегом полная сумка, а в сумке зевает колдун.
Это – юноша, узкий в плечах, аравийского типа,
Но вощёное тело его не скрывает гниющая шерсть,
Лишь из голени тянется мертворождённая липа,
Да злодейски сияют не два узких глаза, а шесть.
К Рождеству злая ель в деревенских хоромах прогоркших
Под когтистою лапою держит в плену старика
В бороде, красной шубе, с мешком, где подарков на грошик,
И Снегурочка рядом, и посох сжимает рука.
Это лживые куклы. А ель – непонятное древо,
Ведь в российской ночи уж дубовый стучит колотун,
А над полем вращается холоднокровная дева,
А из сумки, зевая, глядит шестиглазый колдун.
МОРОЗ. НЕКРАСОВ ОТДЫХАЕТ
Декабрь карабкается крабом по петербургским площадям,
Волынку тянет по ухабам, прохожих лупит по мудям…
В лапту играет по старинке детьми, укутанными в мех.
В прорешке, в дырочке, в ширинке щекочет тайное у всех.
И прежде чем, покинув койку и опроставшись поутру,
Ты рыло, как свинья в помойку, просунешь в кроличью нору
Своих срамных воспоминаний о жизни южной затяжной –
Взгляни в окно: коробки зданий увиты вьюжною сплошной
Морозно-мерзостной завесой… И уясни: декабрь – он зол.
Будь хоть метрессой, хоть принцессой, – залезет подло под подол
И ледяным взъярённым шванцем незримо выстудит зело,
Украсит рыло померанцем и превратит его в мурло –
Легко, коль выползешь наружу из пакли, падла, на мороз,
Болотной нежитью на сушу... сиди, не рыпайся всерьёз!
НАСТОЙКА ЛЮБВИ
Е. В.
Настал сегодня день шестой – я не отправился в загул,
Любви целительный настой помог свернуть мне в переул,
В котором – в домике, одна – сидела женщина в ночи,
Зияла полная луна, стояли две, нет, три свечи
На склизкой плоскости стола. И в той волшебной полутьме
Сидела женщина. Скала доступнее казалась мне,
Чем плеч, желанных мной, изгиб, овал бедра, излом руки.
И я сказал: «Сидишь, как гриб, средь паутины и трухи,
Грибница бледных квёлых чувств едва пульсирует, струясь!
Я в суть твою проникнуть тщусь!» Она ответила мне: «Князь
Сырого Вяжущего Сна – заколдовал меня навек,
И потому я холодна, но ты – свободный человек!
Ступай за тридевять земель – там, меж еланей, есть утёс;
Под елью лаз… вокруг щавель, кислица, горечь тубероз,
Попона мха… проникни в лаз и Князя Вяжущего Сна
Поганкой бледной тукни в глаз, но берегись – его слюна,
Коснувшись брызгами телес – тебя в гнилуху обратит!
Он защекочет, сглазит, съест… и лишь того не победит,
Кто беден златом, но богат Сознаньем Длинного Меча,
Кто ветру – свет и Солнцу – сват…» Тут я подумал, что врача
Смешного нужно пригласить, а вслух промолвил: «Встань, сестра,
Я смог поганца загасить поганкой бледною вчера!
Исчезни, плесень, сгинь, труха, развейся, смрад-дурман травы,
Очистись, комната, от мха и станьте прямы, кто кривы!»
Привстала женщина, в мои объятья пала, словно сноп,
К моим губам прильнула, и… по телу побежал озноб!
ЛОПУХ
Я не стал узловатым и жёстким, не покрылся морщинистым мхом,
Я остался шершавым и плоским – в деревенском саду – лопухом.
Я торчу над землёй одичалой, приподнявшись на пару вершков,
Наслаждаясь природой усталой, шевеля бородой корешков.
Надо мною склонялся ботаник, изучая строенье моё,
Об меня вытирало ботинок городское срамное бабьё,
Несуразный суровый геолог мною сморщенный зад подтирал,
Тёмной ночью на мне комсомолок молодой партработник барал...
Лето минуло, осень полощет пожелтевшее тело моё –
Ей, видать, полоскать меня проще, чем рачительной прачке – бельё;
Мною ползают сонные мухи, белых мух предвещая покров,
Всё ужасней картина разрухи, и закат надо мною багров.
Впереди – не научный гербарий, не зелёное ложе для баб
И не участь подтирки для парий, а постылый промёрзлый ухаб...
Только б корни мои, корешочки, кореша, корефаны мои
В земляном неглубоком мешочке превозмочь бы морозы смогли –
Я бы ласковым вновь и широким по весне улыбался лицом
И не стал узловатым, жестоким стариком, а остался юнцом
И торчал над землёй плодоносной на не то что вершок – на аршин! –
Возвышая свой стебель бескостный выше косных навозных вершин,
Чтоб опять деревенские девки крутобёдрой сбежались гурьбой, –
И тогда бы я смог – не за деньги – насладиться их тел голытьбой.
Замечая в изломах событий – и физических сил круговерть,
И магнитные токи соитий, и земли ощутимую твердь,
И чарующий дым пепелища, и проворные струи воды...
Сыщет разум достойную пищу до последней упавшей звезды!
ФУТБОЛ
Как оторваться футболисту
От поля плоскости плешивой
И полететь, расправив крылья,
Прочь от игры и жизни лживой
Сквозь день ленивый и морозный
Навстречу женщине младой?
Но он бежит, как жук навозный,
Толкая шар перед собой.
В сыром капкане стадиона
Пылают страсти, как солома.
Вратарь под сетчатой дугой
Дрожит и плавится, как студень.
Да будь он трижды неподсуден –
Он ловко прыгает ногой.
Судья не мстительный, но строгий,
С прозрачной дудкою во рту –
Мелькнёт то здесь, то там – стоногий,
Слегка качаясь на ветру.
Надуты ровным ветром флаги.
Исполнен счастья и отваги,
Гол забивает футболист,
И взор его блуждает – чист,
И натыкается в смятенье
На света горнего объём;
Тотчас вздымаются растенья
И возникает водоём:
В оправе трав – прохладный, глыбкий,
Он в небо опрокинут, зыбкий,
Полупрозрачный, вкруг сполна
Сквозится поле, и волна
Колышет спелые колосья;
Поодаль – лес и тропка лосья.
В лесу прозрачные и злые
Лягушки длинные снуют,
Гнилушки тлеют золотые
И птички тонкие поют.
Шумят, как умершие, ели
В земле корнями шевеля,
Лесник в распахнутой шинели
Поймал и мучает шмеля.
Уже и страсти не горят,
Кузнечик лишь ногой щебечет,
В высоком небе длится кречет,
И вдалеке, средь спелых гряд,
Крестьянин твёрдою рукою,
Стремясь к достатку и покою,
Сбирает крупный виноград.
* * *
Опьянённый любительским пивом,
Я склонённый стою над Фонтанкой.
Наблюдаю за дивным я дивом –
Оловянной консервною банкой,
Что не тонет, хотя из металла
И бока, и округлое днище,
Отражается в коем устало
Бородатое чьё-то таблище.
Не моё ли? – мелькает догадка. –
Но уж больно лоснится и мерзко,
Ухмыляется приторно-гадко,
Кажет зубы неровные дерзко,
Изрыгает огрызки речений
Неприличного, бранного свойства;
В бороде его – крошки печений,
А в глазах у него беспокойство,
Беспокойство нездравого толка
И отсутствие здравого смысла;
Цвет, как шкура тамбовского волка
Или редька, которая скисла
И покрылась кухонною пылью, –
Только нос жизнерадостно-красен,
Истекающий слизистой гнилью…
Я ли это? Ведь я же прекрасен, –
Пусть и вправду крупны мои формы, –
Чист я кожей и светел я взором,
Нос – в пределах естественной нормы,
Зубы – ровный забор без зазоров;
Борода, распушившись приятно,
Придает мне античное что-то;
Аккуратна она и опрятна –
Ни печения в ней, ни блевоты –
И улыбка моя – симпатична!
Речь – стройна, как младая испанка! –
Что ж ты этак меня нетактично
Отражаешь, консервная банка?
Что ж ты, жести кусок, так облыжно
На живую клевещешь природу?
А возьму-ка я, знаешь, булыжник
И метну его, видишь ли, в воду…
Взял. Метнул… Вместо дивного дива
Пузыри да круги по Фонтанке.
А пойду-ка еще выпью пива
Банки три. Только – правильных банки!..
* * *
Болдуман собирался в дорогу,
Треугольную шляпу надел,
Помолился и чёрту, и Богу,
Что само по себе – беспредел,
Осушил коньяку полбутыли,
Съел полпалки колбаски крутой –
И отчалил... но мы не забыли,
Как он с нами играл пустотой –
Пустотой самоценного слова,
Понарошку, но всё же всерьёз...
Не остались и мы без улова,
Как и он... вот такой вот курьёз.
ДЕМБЕЛЬСКИЙ АККОРД *
…Ты увидишь, Катриш, золотые поля,
Заливные луга, замороченный лес.
А над лесом – на туче – стоят дембеля,
Дюбеля забивая в обшивку небес!
Ты проникнешься плесенью солнечных дней
И на дне петербургского мутного дня,
Меж потерянных в воздухе невских огней –
Средь камней Петербурга – ты вспомнишь меня.
«Дембеля» в третьей строчке, наверное, мы:
Мы уже отслужили свой жизненный срок.
Но к тебе, дорогая, мы выйдем из тьмы,
Чтоб слегка преподать бесполезный урок.
*) М&Б