 |
|---|
 |
 |
 |
 |
 |
ПОЛЯНСКАЯ
Екатерина Владимировна
русский поэт, переводчик с польского и сербского языков. Родилась
и проживает в Санкт-Петербурге. В 1992 г.окончила Санкт-Петербургский Государственный Медицинский Университет им И.П.Павлова. С 1993 по 2008 г. работала в НИИ травматологии и ортопедии им. Р. Р. Вредена. Член Союза Писателей России с 2002 г. Переводилась на польский, болгарский, японский, английский, сербский и чешский языки.
/Википедия/
***
Получив от судьбы, приблизительно то, что просил
И в породи этой почуяв, ловушку, издевку
Понимаешь, что надо спасаться, бежать что есть сил,
Но, не зная куда, ковыляешь смешно и неловко.
Вот такие дела, обозначив дежурный восторг
Подбираешь слова, прибегаешь к расхожей цитате
Типа «торг не уместен», и правда, какой уж там торг
Невпопад говоришь и молчишь тяжело и некстати.
А потом в серых сумерках долго стоишь у окна
Долго мнешь сигарету в негнущихся медленных пальцах
Но пространство двора, водосток и слепая стена
Провисают канвою на плохо подогнанных пяльцах
Перспективу теряют и резкость и странно легко
Истончаются, рвутся, глубинным толчкам отвечая,
И вскипает июль и плывет высоко, высоко
Над смеющимся лугом малиновый звон Иван-чая.
***
Что остаётся, если отплыл перрон,
Сдан билет заспанной проводнице?
Что остаётся? – Казённых стаканов звон,
Шелест газет, случайных соседей лица.
Что остаётся? – дорожный скупой уют,
Смутный пейзаж, мелькающий в чёткой раме.
Если за перегородкой поют и пьют,
Пьют и поют, закусывая словами.
Что остаётся, если шумит вода
В старом титане, бездонном и необъятном,
Если ты едешь, и важно не то – куда,
Важно то, что отсюда, и – безвозвратно?
Что остаётся? – Видимо, жить вообще
В меру сил и отпущенного таланта,
Глядя на мир бывших своих вещей
С робостью, с растерянностью эмигранта.
Что остаётся? – встречные поезда,
Дым, силуэты, выхваченные из тени.
Кажется – всё. Нет, что-то ещё… Ах, да! –
Вечность, схожая с мокрым кустом сирени.
***
По осени я вспоминаю ту
Классическую стрекозу из басни,
И думаю: чем строже, тем напрасней
Мораль извечно судит красоту.
Пропела – ну какая в том беда –
Коротенькое праздничное лето...
Как хорошо! Хоть кто-то в мире этом
Не ведал безысходности труда.
В минуту вдохновения её
Создал Господь из воздуха и света,
И отпустил. И не спросил совета
У скучных и жестоких муравьёв.
Елагин остров
На ботиночках шнуровка
Высока, остры коньки.
День – что яркая обновка,
И румяная торговка
Прославляет пирожки.
Вензелей переплетенье,
Жаркий пот, скользящий бег...
И – дворцовые ступени,
Львов чугунное терпенье,
В чёрных гривах – белый снег.
Всё расплывчатей и шире
Круг от прожитого дня.
На часах всё ниже гири,
Может быть, и правда – в мире
Нет и не было меня?
Только лёд прозрачно-ломкий,
Только взмахи детских рук,
Ивы у прибрежной кромки,
Звон коньков, да сердца громкий,
Заполошно-частый стук.
***
В этой комнате слышно, как ночью идут поезда
Где-то там глубоко под землёй, в бесконечном тоннеле…
Пережить бы ноябрь! Если Бог нас не выдаст, тогда
Не учует свинья, и, глядишь, не сожрёт в самом деле.
Пережить бы ноябрь – чехарду приснопамятных дат,
Эти бурые листья со штемпелем на обороте,
Этот хриплый смешок, этот горло царапнувший взгляд,
Этот мертвенный отсвет в чернеющих окнах напротив.
Пережить бы ноябрь. Увидать сквозь сырую пургу
На январском листе птичьих лапок неровные строчки,
Лиловатые тени на мартовском сизом снегу,
Послабленье режима и всех приговоров отсрочки.
Пережить бы ноябрь… Ночь ерошит воронье перо,
Задувает под рёбра, где сердце стучит еле-еле.
И дрожит абажур. Это призрачный поезд метро,
Глухо лязгнув на стыках, промчался к неведомой цели.
***
… и Цинциннат пошёл среди пыли и падающих
вещей … направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли
существа, подобные ему.
В. Набоков «Приглашение на казнь»
Как ты нелеп в своём мученическом венце!..
Нужно было тренировать почаще
Общее выражение на лице,
Притворяться призрачным, ненастоящим.
Шаг с тропы – и проваливается нога,
Чья-то плоская шутка – мороз по коже.
Каждое утро – вылазка в стан врага.
Вечером жив – и слава тебе, Боже!
Осторожнее! Ведь и сейчас, может быть,
Жестом, взглядом ты выдаёшь невольно
То, что ты действительно можешь любить,
То, что тебе в самом деле бывает больно.
Вещи твои перетряхивают, спеша.
Что тебе нужно? – Ботинки, штаны, рубаха…
Это вот спрячь подальше – это душа,
Даже когда она сжата в комок от страха.
Над головами - жирно плывущий звук:
Благороднейшие господа и дамы!
Спонсор казни – салон ритуальных услуг!
Эксклюзивное право размещенья рекламы!
И неизвестно, в самый последний миг
Сгинут ли эта площадь, вывеска чайной,
Плаха, топор, толпы истеричный вскрик –
Весь балаган, куда ты попал случайно.
***
Я хочу купить розу.
Хочу купить розу,
Как будто желаю дать шанс
Больному рабу -
Просто шанс умереть на свободе.
Хочу купить розу,
Но каждый раз что-то не так:
Не то, что нет денег,
Не то, чтоб последние деньги,
Но просто есть множество
Необходимых вещей.
Так много вещей.
И снова цветок остаётся
У смуглых лукавых торговцев
За пыльным стеклом.
А я ухожу,
Продвигаясь всё дальше и дальше,
В то время когда,
Я и впрямь на последние деньги
Куплю себе розу.
***
Подари мне ещё десять лет,
Десять лет,
Да в степи,
Да в седле
В. Соснора « Обращение ».
Всё спокойней, ровнее и тише
Дышит полдень, и, солнцем прошит,
Сизоватый бурьян Прииртышья
Под копытами сухо шуршит.
А каких я кровей – так ли важно
Раскалённой степной синеве…
Голос резок, а песня – протяжна,
И кузнечик стрекочет в траве.
Ни друзей, ни далёкого дома –
Только стрекот, да шорох, да зной.
Без дорог за черту окоёма
Седока унесёт вороной.
Бросить повод, и руки раскинуть,
И лететь, и лететь в никуда –
Затеряться, без имени сгинуть,
Чтоб – ни эха, и чтоб – ни следа.
Вот я, Господи, - малая точка
На возлюбленной горькой земле,
И дана мне всего лишь отсрочка –
Десять жизней – в степи и в седле.
***
Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей,
И чухонских болот, пустырей обреченного града
Ничего не страшись. О сиротстве своём не жалей.
Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.
Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего
В холодеющем мире, конечно, не должен. И всё же,
Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,
Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа,
Согревая пространство собою всему вопреки,
Предпочтя бесконечность свободы – законам и срокам,
На крыло поднимаясь над гладью последней реки,
Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.
То, что я есть
То, что я есть, заставит меня быть
В. Шекспир («Конец – делу венец»)
То, что я есть – в ночи крадущийся тать,
Карточный шулер с драными рукавами.
То, что я есть, заставляет меня хохотать,
Петь, исходить рифмованными словами.
То, что я есть, колпаком дурацким звеня,
Пляшет на самом краю карниза.
То, что я есть, шкуру сдирает с меня,
И уверяет, что это – закон стриптиза.
То, что я есть, славу любви трубя,
Яростно шепчет через барьер столетья:
Знаешь, я никогда не любила тебя.
Больше того – никогда не жила на свете.
То, что я есть, всем и всему назло
Строит в ночи мосты, а с утра – взрывает.
То, что я есть, заставляет врастать в седло
Именно когда из него выбивают.
То, что я есть, словно летучая мышь,
Криком своим пробивая в пространстве дыры,
Слепо летит и слушает эхо. Лишь
Эхо – свидетель существования мира.
То, что я есть, желая себя разбить,
Мечется нелепо и неосторожно.
То, что я есть – меня заставляет быть,
И тут изменить уже ничего невозможно.
***
Тщетно отряхиваясь от бытовой шелухи,
Кажется, в ночь с воскресенья на понедельник,
Я поняла, что рай – это место, где можно писать стихи,
И никто не подумает даже, что ты – бездельник.
Там, в раю, моя фляжка всегда полна
Свежей водой, и, что особенно важно,
Там для меня есть время и – тишина,
И карандаш, как посох в пустыне бумажной.
Можно идти, оставляя чуть видный след,
Вырвавшись из коридоров и кухонь душных…
Самое главное – там начальников нет –
Добрых, злых, жестоких, великодушных.
И вот, когда недожаренные петухи
Готовятся клюнуть, ибо в окне – светает,
Я думаю, рай – это место, где можно писать стихи,
Подозреваю, что там их никто не читает.
Просьба
Оттого, что я лёгкой и звонкой была,
Не копила добра, не имела угла,
Но любила дорогу в холмистых полях,
И умела улыбкой обуздывать страх,
Вы, когда хоронить соберётесь меня,
Я прошу – подведите к могиле коня.
Чтоб рванул он от ямы раскрытой, и чтоб
Комья глины со стуком упали на гроб.
И душа, осознав, что разлука – всерьёз,
Без пустых сожалений, упрёков и слёз
Поклонилась земле, и, помедлив чуть-чуть,
На ином скакуне свой продолжила путь.
***
Не понимая, как ведётся игра,
Путаясь, выламываясь за пределы,
Я исчезаю. Ты говоришь: «Хандра!»
Ты, вероятно, прав… Но не в этом дело.
Если ж не в этом, то чёрт его знает – в чём:
То ли входная дверь прогремела цепью.
То ли стена оскалилась кирпичом,
То ли сквозняк вздохнул, и запахло степью –
Кожею сыромятной, сухой травой,
Горьким дымом, конским тревожным потом…
То ли время дрогнуло тетивой,
То ли птенец вскрикнул перед полётом.
И за этим птичьим «была - не была!»,
За едва-едва ощутимой дрожью
Времени, или треснувшего стекла
Каждый раз оживает одно и то же:
Близко и так мучительно-далеко –
(Вот оно, вот оно вьётся в пыли дорожной)
Неуловимое то, с чем идти легко,
С чем оставаться здесь никак невозможно.
***
Они рассуждали:
хитрый – о честности,
трусливый – о мужестве,
бездарный – о вдохновении.
А равнодушный так говорил о любви,
что аж заходилось сердце.
Они призывали:
благополучный – к терпению,
злой – к милосердию,
к щедрости – жадный.
Ну а бездельник так пел славу труду,
что прямо руки чесались.
Они упрекали:
лжецы – в недоверии,
любопытные – в сдержанности,
эгоист – в неготовности к жертве.
А безбожник, тот просто разил наповал
цитатами из Писания.
И вот, постарев,
поседев в безнадёжной борьбе с энтропией,
устав от привычной сансары,
я вспомнила вдруг, что в учебнике –
обычном учебнике
военно-
полевой хирургии,
сказано чётко:
«спеши не к тому, кто кричит –
к тому, кто молчит».
***
…так ведь меня могут спутать с теми , кто пишет о розах
и бабочках…
высказывание в сети.
Да, я буду писать о бабочках и цветах
Всем смертям и войнам назло – обязательно буду,
Потому что мне не пройти через боль и страх,
Если не пронесу их в себе повсюду.
Да, я буду писать о них, потому что они – хрупки,
Потому, что их мужество много больше, чем наше…
Лёгкие крылышки, тонкие лепестки –
Целый мир, что мудрее людей и старше.
Буду писать, потому что без нас без всех
Жизнь обойдётся, а вот без них - едва ли.
Попросту треснут, расколются, как орех
Планы, амбиции, прочие «трали-вали».
Потому, что когда не станет «своих» и «чужих»,
И сквозь горький стыд и недоуменье
Мы возвратимся, то снова увидим их.
И разглядим вечность внутри мгновень
***
Рыжая псина с пушистым хвостом
Дремлет в тенёчке под пыльным кустом,
И, полусонная, в жарком паху
Ловит и клацает злую блоху.
Рядом, приняв озабочнный вид,
Вслед за голубкой своей семенит
Самый влюблённый из всех голубей…
На воробья налетел воробей -
Бьются взъерошенные драчуны,
Не замечая, что к ним вдоль стены
Тихо крадётся, почти что ползёт
Весь напряжённый, пружинистый кот.
Как хорошо, что они ещё есть
В мире, где горестей не перечесть,
В мире, дрожащем у самой черты –
Голуби, псы, воробьи и коты.
Наставление сыну
Не копи барахла. Ты немного удержишь в руке.
От погони, к тому же, вернее уйдёшь налегке.
И запомни ещё то, что я повторяла не раз:
Ни одна из вещей никогда не заплачет о нас.
Одевайся лишь в чистое – мы ведь не знаем с тобой,
И не знает никто, когда примет последний свой бой.
В Бога веруй, и кланяйся только Ему одному.
У людей не проси. Подрастёшь – сам поймёшь, почему.
Если надо – дерись до конца. Но лежачих не бей.
Уважай всех крылатых – ворон, воробьёв, голубей.
И зверей уважай – помни, что и у них есть душа,
И всегда за душой – что у них, что у нас – ни гроша.
И ещё: если сможешь, стихом никогда не греши –
Всё в бумагу уходит. Очнёшься, вокруг - ни души.
Лучше просто живи, не жалея ни сил, ни огня…
По родительским дням поминай, если вспомнишь, - меня.
***
Утешь меня, пожалуйста, утешь
В моей почти пророческой печали,
В конце времён, а может быть,- в начале.
Горчит моё вино, и хлеб несвеж.
Утешь меня. Разбросанных камней
Всё больше, и тропа моя – всё уже,
И голоса из прошлого всё глуше,
А выстрелы – всё чаще и точней.
Услышь меня, пожалуйста, услышь.
Стада веков, пыля, проходят мимо
И размыкают несоединимо
Небытия седую глушь и тишь.
Услышь меня. Я принимаю бой –
Привычный мир растрескан и расколот,
И рвущийся снаружи смертный холод
Остановить возможно лишь собой.
***
Памяти Виолетты Абрамовны Ведерниковой –
моей учительницы музыки.
Девочка в музыкальном классе
Едва высиживает за инструментом
Положенное для урока время:
Она уже отбарабанила гаммы,
Она несложный ноктюрн сыграла,
И за часами следит украдкой.
Нет, музыкантом она не станет.
Учительница, как печальная фея
С именем сказочным и певучим,
Слегка покачивает головою
И говорит: « У тебя такие
Лёгкие руки, послушные пальцы,
Играешь ты достаточно бегло,
Быстро схватываешь всё, что нужно
И только терпения не имеешь,
И не умеешь паузы слушать»
Взяв карандаш, она прямо в нотах
Над паузой пишет слово « Дослушать!»
Женщина, притащившись с работы,
Семью накормив и посуду вымыв,
Робко присаживается к фортепиано,
И, разогрев непослушные пальцы,
Играет ноктюрн довольно коряво.
Заметив над паузой слово « Дослушать!»,
Слушает, как между двух аккордов
Падает жизнь, замирая эхом,
Как тишина поглощает время,
И еле слышно вздыхает вечность.
***
Мне не за что любить свою страну.
Я отслужила словом ей и делом,
Я отслужила ей душой и телом,
И разделяю с ней её вину.
Я знаю, что фальшив её фасад,
Бесчеловечны мёрзлые просторы,
И коммунальные глухие норы,
И этот – изподлобья – быстрый взгляд.
Я знаю то, что время может быть
То чуть кровавей, то подлей и гаже,
Дурней –начальник, а чиновник – глаже,
Наглее – вор.
И – нечего любить.
Я знаю пустыри, где вороньё,
Да вечный страх, да сердца перебои…
И всё же я с тобою. Я – с тобою.
Любовь моя… Отечество моё.
***
Когда революция выжрет своих
Детей – романтичных убийц, поэтов,
Идеалистов, и память о них,
Что называется, канет в Лету,
Когда уйдут её пасынки – те,
Которые, выйдя откуда-то с боку,
Ловят рыбку в мутной воде
И поспевают повсюду к сроку,
Когда сравняются нечет и чёт,
И козырь – с краплёною картой любою,
И обыватель вновь обретёт
Счастье быть просто самим собою,
Когда добродетели и грехи,
И неудобовместимые страсти,
В общем раздутые из чепухи,
Станут нам непонятны отчасти,
Когда перебродит в уксус вино,
И нечего будет поджечь глаголом,
Придёт поколение next. И оно
Выберет пепси-колу.
***
Лошадь идёт по дорожке притихшего парка,
Листья летят и щекочут ей чуткую спину…
В еле заметную ниточку первая Парка
Молча вплетает осеннюю паутину.
Вся бесприютность, потерянность нашего рая
Сжата в коричневых завязях будущих почек…
Лошадь идёт по дорожке. И Парка вторая
Нить измеряет и сматывает в клубочек.
Время дрожит светотенью, и, всё-таки, длится
Так осязаемо-плотно и неуловимо…
Лошадь идёт по дорожке. И третья сестрица
Лязгает сталью.
И снова – сослепу –
***
По чьему приговору умирают миры?
За дощатым забором золотые шары
Нагибаются, мокнут, и в пустой палисад
Непромытые окна равнодушно глядят.
Тёмно-серые брёвна, желтоватый песок,
Дождь, секущий неровно, как-то наискосок,
Мелких трещин сплетенье, сизый мох на стволе,
И моё отраженье в неразбитом стекле.
Это память чужая неизвестно о чём
Круг за кругом сужает и встаёт за плечом,
Это жёлтым и серым прорывается в кровь
Слишком горькая вера в слишком злую любовь.
Слишком ранняя осень, слишком пёстрые сны,
Тени меркнущих сосен невесомо длинны,
И прицеплен небрежно к отвороту пальто
Жёлтый шарик надежды непонятно на что.
Троллейбус
Неизвестным безумцем когда-то
Прямо к низкому небу пришит,
Он плывёт – неуклюжий, рогатый,
И железным нутром дребезжит.
Он плывёт и вздыхает так грустно,
И дверьми так надсадно скрипит,
А в салоне просторно и пусто,
И водитель как будто бы спит.
И кондуктор слегка пьяноватый
На сиденьи потёртом умолк.
Ни с кого не взимается плата,
И на кассе ржавеет замок.
Он плывёт в бесконечности зыбкой,
В безымянном маршрутном кольце
С глуповато-наивной улыбкой
На глазастом и плоском лице.
И плывут в городском междустрочьи
Сквозь кирпично-асфальтовый бред
Парусов истрепавшихся клочья
И над мачтами призрачный свет.
Прогулка в Ручьях
Горький дым, да собачий лай…
Побыстрее коня седлай,
И сквозь жалобный стон ворот
Выводи, садись, и – вперёд.
Мимо свалок и пустырей,
Издыхающих фонарей,
Прогоняя от сердца страх –
На рысях, дружок, на рысях.
Под копытами хрустнет лёд,
Тёмный куст по щеке хлестнёт.
Направляясь вперёд и ввысь,
Ты пониже к луке пригнись.
Мимо стынущих развалюх,
Гаражей, канав, сараюх,
К тем местам, где нет ни души,
Поспеши, дружок, поспеши.
Сквозь крутящийся снежный прах,
Повод стискивая в кулаках,
Откликаясь на зов полей,
Ни о чём, дружок, не жалей.
Ничего у нас больше нет –
Только звёздный колючий свет.
И дорога. И мы на ней –
Просто тени среди теней.
***
Когда собаки потеряют след,
Поскуливая зло и виновато,
Я сквозь туман сырой и клочковатый
В ветвях увижу чуть заметный свет.
Я сплюну кровь, и посмотрю туда,
Где месяц опрокинул коромысло,
И волчья одинокая звезда
На паутинке каплею повисла.
И я прижмусь к шершавому стволу–
Ко всей своей неласковой отчизне,
И вдруг услышу славу и хвалу
Создателю – в дыханьи каждой жизни.
И я заплачу, веря и любя,
На все вопросы получив ответы.
И улыбнусь. И выдохну – себя
Навстречу ослепительному свету.
***
Буркнула сыну: «Под Котовского бы тебя
Надо подстричь!» - «А кто это? Кто таковский?» -
Мальчик спросил, удивлённо вихры теребя…
Надо же! Он не знает, кем был Котовский!
Парень читает книжки, смотрит кино,
Учится, вроде бы, и – без особой лени,
Знает про Фрунзе и про батьку Махно,
Знает, что были Сталин, Троцкий и Ленин.
Всяческих знаний – полная голова,
По математике почти в отличники вышел,
В умные фразы увязывает слова,
А о Котовском, оказывается, и не слышал.
Вот и «sic transit»… Кабы погиб на войне
Славный комбриг, или – пал жертвой репрессий,
Мог бы в школьный учебник войти вполне,
Упоминаться хотя бы порою в прессе.
Всё могло быть иначе, и даже – не чуть,
Если б жизнь озарилась иным финалом…
В мирное время, увы, завершил его путь
Выстрел – привет от одесского криминала.
Были, конечно, митинги и венки,
Толпы людей, тучи словесной пыли
(сам бы покойный ещё раз помер с тоски),
Были стихи – их тоже потом забыли.
Всё-таки, жаль: романтик, полубандит,
- Господи, как любила его удача! –
Посвист пуль да перестук копыт,
Храбрость, напор, кураж. И – никак иначе!
Долг отдавая именно куражу, –
В нас для него почти не осталось места,
Я о Котовском мальчику расскажу,
Просто чтобы закваски добавить в тесто.
Иаков
И боролся Некто с ним до появления зари;
Бытие (32, 24)
И Некто возгремел:
- Уже рассвет
Приблизился, дрожат твои колени.
Так отпусти же!
-Дай благословенье! –
Иаков прохрипел Ему в ответ.
И зубы сжал. И из последних сил
Упёрся в землю, обхватив за плечи
Из тесной плоти рвущуюся вечность.
И – устоял. И вновь – не отпустил.
И воздух разорвался:
- Кто посмел
Со Мной бороться? Кто ты?
-Я – Иаков. –
Цвет неба и земли был одинаков,
И одинокий куст во тьме шумел.
- Иаков ты? Сын Исаака?
- Да,
Иаков, уповающий на милость… -
Меж безднами плывущая звезда
Поблёкла, помертвела, и – скатилась.
И был Господний ужас так велик,
Как может быть велик Господний ужас,
Небесная спираль сжималась туже,
И горло раздирал застрявший крик.
Но лёгким дуновеньем с высоты
Невидимых, неведомых ступеней:
- Пусти меня. Я дам благословенье.
И ведай, что боролся с Богом ты.
Да опочит Господня благодать
На имени, очищенном от праха!
Ступай, Израиль. И не ведай страха:
Ты будешь человеков побеждать.
И он побрёл, ступая тяжело,
Пытаясь привыкать к себе – иному,
К иной судьбе, к печали незнакомой,
К тому, что жив, а прошлое – прошло.
Рождалось утро. Золотистый свет
Стекал с небес легко и обновлённо.
И маки, раскрываясь изумлённо,
Мерцали уходящему вослед.
***
От трескучей фразы на злобу дня,
Виршей холопских, бешеных тиражей,
Ангел Благое Молчанье, храни меня –
Губы мои суровой нитью зашей.
Лучше мне, измаявшись в немоте,
Без вести сгинуть, в землю уйти ручьём,
Чем, локтями работая в тесноте,
Вырвать себе признанье – не важно чьё.
Лучше исчезнуть, попросту – помереть,
Быть стихами взорванной изнутри.
Только бы – перед ликом твоим гореть,
Только бы слушать, только б Ты говорил!
Только бы слушать, вслушиваться в шаги,
Свет Твой угадывать из-под прикрытых век…
Вечность во мне, прошу Тебя, сбереги,
Ибо я всего-то лишь - человек.
В час, когда сердце захлёстывает суета,
Требуя покориться и ей служить,
Ангел Благое Молчанье, замкни мне уста,
Чтобы мне перед Словом не согрешить.
Велосипедист
Я с детства не люблю велосипед.
В нём что-то есть такое… Или нет:
Чего-то не хватает. Для меня
Он – как бы профанация коня.
Хотя, пожалуй…
В юности, когда
Одним роскошным словом «ерунда»
Я называла множество вещей,
И, будучи бессмертной, как Кощей,
Нахальничала с временем на «ты»,
И строила воздушные мосты,
Произошла история со мной -
Я каждый день от площади Сенной
Шла вдоль домов, где поселился тлен
На практику – в больницу номер N.
Я шла, прикуривая на ходу,
На мартовском оскальзываясь льду.
И каждый раз на встречу ехал, нет,
Не ехал, а летел – велосипед.
Он мчался , издавая тихий свист,
Довольно странный велосипедист
На нём сидел, пригнувшись… Так смешон
Мне поначалу показался он:
Не разберёшь – старик ли, молодой,
С бесцветно-неопрятной бородой,
В перчатке чёрной на одной руке,
В нелепой древней шляпе - «котелке».
Велосипед ему был явно мал,
К груди он подбородок прижимал.
Едва касаясь скрюченной ногой
Единственной педали, он другой
Отталкивался – и летел вперёд,
Нырял, и снова выходил на взлёт.
Вздувалось пузырём его пальто,
И, может быть, кроме меня никто
Его не видел…
Он летел, скользил,
Но каждый раз как будто тормозил,
Сравнявшись на мгновение со мной…
И, вздрагивая зябнущей спиной,
Я каждый раз – который раз подряд –
Его дождавшись, отводила взгляд.
Домчавшись до ближайшего угла,
Он исчезал.
Я - на работу шла,
Спешила, спотыкалась, чтобы днём
Уже почти не вспоминать о нём.
И только ночью, очутясь на дне
Квартиры спящей, в вязкой тишине
И в темноте, сжимающей кольцо,
Мучительно хотела я лицо
Его хоть раз увидеть… Может быть,
Чтоб навсегда избавиться. Забыть.
Тут он исчез надолго. А верней,
Вставать я стала несколько поздней.
И вот, на полчаса проспав опять,
Однажды шла, рискуя опоздать,
И получить заслуженный «разгон».
Я по пути дожёвывала сон,
Заветренный слегка, как бутерброд,
В тугом зевке растягивала рот,
И думала: « Скорей бы выходной!
Всё надоело…».
Вдруг передо мной
Он словно бы из-под земли возник.
И в горле у меня свернулся крик.
И с хохотом он на меня взглянул,
Как будто бы меня перечеркнул.
Он хохотал, и хохотала мгла,
Которая лицом его была,
И мне казалось – мгла внутри меня
Ей эхом отзывается, звеня.
От хохота пространство, словно лук,
Натужно выгибалось. И вокруг
Всё хохотало, обращаясь в прах:
Сырая штукатурка на домах,
Внезапно искривившийся фонарь,
И над каналом утренняя хмарь.
И с хохотом всё поглощала мгла.
Одна адмиралтейская игла
Держалась прямо из последних сил…
И в светлой вышине кораблик плыл.
И, взглядом уцепившись за него,
Я в хохоте стук сердца своего
Пыталась различить, нет, - угадать,
И как рубеж последний – не отдать.
А хохот наступал со всех сторон,
И, постепенно превращаясь в звон,
Вдруг резко оборвался.
Тишина
Меня на миг накрыла, как волна.
И жизнь моя косою расплелась,
Я умерла – и снова родилась,
Состарившись на много тысяч лет…
Я с детства не люблю велосипед.
***
Господи, взгляни на наши лица –
Ты сияешь славой в звёздном стане,
Господи, мы – птицы, только птицы,
Жизни еле слышное дыханье.
Наша плоть под солнцем истончилась,
Выветрились слёзы и улыбки,
Нашу тонкокостность, легкокрылость
Лишь в полёте держит воздух зыбкий.
Господи, ну что ещё мы можем?
Только петь. Не помня о законе,
Петь одну любовь... И всё же, всё же –
Не сжимай в кулак своей ладони!