Ступени

Ступени… забрызганный камень

Останки щербатые скал…

Я тоже своими ногами

На эти ступени ступал.

 

Здесь время пружиною сжато,

Здесь зеленью пахнут года,

Здесь в чашах нечаянных вмятин

Хранится речная вода,

 

Здесь мелочность в вечности тонет;

Здесь нет ни часов, ни минут.

На брызги дробил я ладонью

Бегущую мимо волну,

 

И видел исход и спасенье,

И истину видел в реке,

В беспечном ее подчиненьи

Теченьям, ветрам и руке.

 

…Ступени устало дышали

Тяжелыми жабрами плит.

Чужими плохими стихами

Я мучил молчавший гранит

 

Но поступь мою и паденье,

Мой голос и песни мои

Навеки запомнят ступени…

И, может быть, только они.

​

​

Ударение

Средь капителей, ламбрекенов,

кариатид, колонн, аркад

жил зодчий Александр Хренов.

Хренов - иные говорят.

 

Как правильно акцент поставить,

теперь, когда прошли года,

никто не может и представить,

как, впрочем, было и всегда.

 

Расскажем честно, без отточий,

одну историю о нем.

На Троицкой построил зодчий

доходный превосходный дом.

 

На освященье (это модно!)

явились в качестве гостей

и покорители бомонда,

и представители властей.

 

Трибуну получив для слова,

подрядчик бросил между слов:

 - Постройка, как никак, Хренова!

 - Я - Хренов! -

возопил Хренов.

 

Хор светских дам и джентльменов

петь славу зодчему готов:

 - Ты гений, архитектор Хренов!

А Хренов крикнул:

 - Я - Хренов!

 

И после этого понуро

едва сыскать под старость смог

в истории архитектуры

свой безударный уголок.

​

​

Баллада с тенденцией

Мы все несовершенны,

И вот тому пример:

художник Ярошенко

выходит на пленэр.

Он тихо в рощу входит,

он пишет сонный мрак,

а на холсте выходит

заплёванный кабак.

А шёл ведь не с пол-литрой,

Не с банкой огурцов:

С этюдником, с палитрой,

С душой, в конце концов,

с кистями шёл и с маслом,

И вот вам результат –

Селёдка с постным маслом

Растленье и разврат.

Видны сквозь листья лица,

склонённые к борщу,

и на берёзе птица

щебечет: «Не пущу!»

Вновь жанровая сценка

Из быта голытьбы…

«Мы, – молвил Ярошенко, –

тенденции рабы.

На днях с натуры Шишкин

писал публичный дом,

а получились шишки

и мишки под кустом».

​

Зависть

Чтобы не переутрудить

В работе мозг и ягодицы,

Я вышел в город побродить,

Развеяться и прохладиться.

 

Дождливо было и свежо.

Вдруг на одной из тихих улиц

Ко мне подъехало «пежо»

И – стоп.

И дверцы распахнулись.

 

Знакомец давний за рулем,

Соавтор бывший по халтурам.

— Садись!

Я сел.

Сидим вдвоем.

А весь салон обит велюром.

 

Откуда, черт его дери?!

Когда успел, прошу пардона?

Вот так сижу и злюсь внутри

«Пежо» проклятого пижона.

 

Он что, талантливей меня?

Еще чего не доставало!

Я не завистлив, Бог судья,

Да вот «пежо» меня достало.

 

Я скромно жил, но хорошо,

Как Диоген в своей Синопе,

А оказался вдруг в «пежо» –

В «пежо», «пежо», «пежо»,

                   «пежо», «пе…»

На полуслове оборвав ¬

Буквально так! – свои стенанья,

Я вышел вон, с велюра встав,

И хлопнул дверью на прощанье.

​

​

Октябрь уж наступил…

           1

Ветра к осенней дате оскопили

курчавый лес. Кровавая заря,

а также листьев дактилоскопия

свидетельствуют против октября.

Но, будучи субстанцией природной

И приходящей в сроки, что ни год,

Он мыслит эту логику негодной,

И за собой вины не признает,

И говорит, что действовать иначе

Он не имел ни времени, ни сил

И рамок предназначенной задачи

Ни на полшага не переступил;

Он говорит, что так всегда и будет,

Как предначертано календарем,

И ежели сейчас его осудят,

То что же станут делать с ноябрем?

И в этом видно правду, как во всякой

Логичной речи, четкой и простой,

И голый лес, застывший раскорякой,

Развел руками перед Судиёй.

 

            2

Ты приходишь в должные сроки,

Появляешься в свой  черед,

Хладнокровный и краснощекий,

Желтоус и рыжебород.

Гребень пестрый дождем  нафабришь –

и глаза отвести нет сил.

Как зовут-то тебя?

- Октябрюш.

А фамилия?

- Наступил.

В ситуацию круто въехав,

Понимаю: беда близка;

Разумеется, он из чехов -

 

 

Поминки

Вот еще один, который…

Что поделаешь – по скорой,

Не по чьей-нибудь вине.

Помянуть пора. Вестимо:

С жизнью смерть несовместима,

А вот с выпивкой – вполне.

 

Брось, старик, - шепчу себе я, -

Проще будь и будь мудрее.

Рефлексия – чушь и ложь.

Зря ты так переживаешь,

Что друзей переживаешь.

Ничего – переживешь!

 

 

Прецедент

Утро. Ясная погода.

Тихий солнечный денек.

Семьдесят восьмого года

Март почти уже истек.

 

Едет барин в фаэтоне

С пахитоскою во рту.

Не узнали? Это ж Кони

На Аничковом мосту!

Катит он, и в шуме улиц

Рассуждает сам с собой

О преступнице Засулич

И теракте со стрельбой.

«Факт доказан, нет сомнений.

Но возможно ли тогда

Не коснуться побуждений

Председателю суда?

Вот проблема – и из важных!»

 

Стоп. Приехали. Пора.

 

Спор сторон. Вердикт присяжных.

Слышно громкое ура –

Потому что в этом зале

Мы в кромешной темноте

Лучик света увидали,

Либерте-фраголите!

 

Слышно, как скрежещут перья,

Слышно: стукнула печать,

Кто-то громко хлопнул дверью,

И ура – опять, опять;

Политических агоний

Слышен запах за версту…

 

Так и видишь: дыбом кони

На Аничковом мосту!

 

​

Вероисповедание

Верую, Господи, верую -

но, интроверт по судьбе,

с этой навязчивой верою

в душу не лезу к тебе;

тихо, приватно, по-скромному,

не отверзая уста,

не избегая скоромного

даже во время поста,

пьянство с гордыней суммируя,

всуе шумя и галдя,

разве что только с кумирами

букву Закона блюдя,

гневаясь полною мерою,

всехних желая невест, -

верую, Господи, верую,

вот тебе истинный крест.

 

​

МЕЧТА

Напишу-ка роман со стрельбой,

С авантюрно-кровавым сюжетом,

Экшн эдакий, фикшн какой…

Впрочем, даже не будем об этом.

Чем словесную плоть теребя,

Возбуждать вожделенье невежи,

Лучше мне говорить про себя

(а не вслух)

про себя и себе же.

 

​

***

 

Когда тебе за пятьдесят,

не напрягай напрасно нервы:

никто не даст за пятьдесят -

не то что граммов, но и евро.

Ушла рысистость, меркнет глаз,

тускнеет шерсть, редеет грива,

не тот аллюр, не тот окрас,

и бабки стали некрасивы.

Но не угас былой огонь,

и если спросишь ядовито:

«Куда ты скачешь, гордый конь,

и где отбросишь ты копыта?» -

я, подтянув свою супонь,

отвечу ржаньем: «Да иди ты!»

 

ЖИЗНЕННЫЙ ПАРАДОКС

Я умножал старание и рвение,

надеясь получить произведение.

Я так мечтал! Но вот несообразность:

я умножал, а получилась – разность.

 

 

ВРЕМЯ

Все трудней день ото дня

Смерти не бояться.

Все угрюмей на меня

Ходики косятся:

По-хулигански зыркая,

Поигрывают гирькою.

 

 

***

Состраданье к двуногим –

               вот наша душевная ноша,

А не клин журавлей, 

               не жнивье, не жужжащая прялка.

Бедный, бедный Ставрогин!

               Он так обесчестил Матрешу,

Надругался над ней…

       Но и Мотю по-своему жалко.

Тот, кто скажет: «Не буду

            жалеть их», - тот молвит некстати:

Тут не дурь и капризы,

                 а нечто подобное страсти.

Этот бедный Нехлюдов

             и бедная Маслова Катя,

Эта бедная Лиза

            при бедном богатом Эрасте!

А иначе – на свалку,

               и третьего выхода нету,

И от шуток своих

            мы залиться готовы слезами.
Как мне Пушкина жалко!

             Как Тютчева жалко и Фета!

Как и прочих-иных,

        кто отметился в школьной программе.

 

 

УДАРЕНИЕ

Средь капителей, ламбрекенов,

кариатид, колонн, аркад

жил зодчий Александр Хренов.

Хренов - иные говорят.

Как правильно акцент поставить,

теперь, когда прошли года,

никто не может и представить,

как, впрочем, было и всегда.

Расскажем честно, без отточий,

одну историю о нем.

На Троицкой построил зодчий

доходный превосходный дом.

На освященье (это модно!)

явились в качестве гостей

и покорители бомонда,

и представители властей.

Трибуну получив для слова,

подрядчик бросил между слов:

 - Постройка, как никак, Хренова!

 - Я - Хренов! -

возопил Хренов.

Хор светских дам и джентльменов

петь славу зодчему готов:

 - Ты гений, архитектор Хренов!

А Хренов крикнул:

 - Я - Хренов!

И после этого понуро

едва сыскать под старость смог

в истории архитектуры

свой безударный уголок.

 

 

КАША

(внутренний монолог)

 

Да, неустойчив без подпорки.

Невнятна речь по большинству.

Но разум - разум ясен:

Горки.

Природа катит к Рождеству...

Нет, нет! От эдакого вздора

гнилой поповщиной несет!

Не Рождество, а просто скоро

гражданский праздник - Новый год.

И потрудитесь, воля ваша,

оставить клерикальный тон...

Да, сам с собою!

(“Каша, каша”, -

сиделка слышит полустон.)

Невнятно? Разве что картаво -

так то с младенческих ногтей...
 

Шаги... Налево... Прямо... Вправо...

И ног не вытер, прохиндей!

Ведь это ж надо так протопать -

как по брусчатке броневик!

Какой-то хам,

печник, должно быть...

Нет, очевидно, не печник...

Ах, доктор? Ха-ха-ха, асклепий.

Храбрец - без шубы, налегке.

А я... Куда еще нелепей -

бревно в каталке, хе-хе-хе.

А что - раз-два и покатили:

в Москву, в Рабкрин и Центркомбед...

Как вы сказали - наложили?

Я не ослышался - запрет?!

Скажите Троцкому... Нет, даже

телефонируйте в ЦК:

здесь термидором пахнет! (“Каша, -

и снова: “Каша, каша, ка..”)

Решенье партии?

(Тогда он

склонился в сторону врача,

скосив кровавый глаз, - так даун

к игрушке тянется, мыча).

Под суд! Тюремную парашу

и нары - всем до одного!

Говно, а не партийцы! (“Каша”

да “каша” - больше ничего).

Ведь мне подвластна ткань событий,

я гусь, которого не зли!

А ну-ка, доктор, погодите,

постойте (“каша”)...

Все  ушли.

...Но приезжают - значит, нужен.

Боятся - значит, не смешон.

И разум...

 

   Что несут на ужин?

Ах, кашу!

Очень хорошо.

​

​

***

То в ногах несусветная прыть,

То опять разговоры и сговоры.

Видно мне головы не склонить,

Только кто же снесет мою голову?

То ли враг, то ли друг,

Или брат? Или рок?

Или мелкий испуг,

Или меткий стрелок?

Гильотины ли нож?

Острие топора?

Или выпьешь на грош

И соснешь до утра?..

1972

 

***

Позабыто то, что свято,

Встала вечность на дыбы.

Исторические даты –

Как дорожные столбы.

Дни иные, словно змеи,

Снова вьются по ногам…

Мы несемся все быстрее

От погони  по годам.

А в погоню – крики, стоны,

Причитанья давних дней:

То законы – вне закона,

То законы – вне людей…

 

Указатель – влево, вправо,

Кто куда не разберешь –

«Историческая правда»,

«Историческая ложь»…

Здесь завертит, здесь запрячет,

Здесь закрутит – и уже

Лишь нечеткий отпечаток

Чьих-то лиц на вираже.

 

​

ПРИСЯГА У ВИСЕЛИЦ

Поэма

 

Рассвет… Стою, приблизив лоб

К стене, сырой от серой слизи,

Лишен чинов, лишен свобод,

Но не лишен пока что жизни;

Лишен свечи, пера и книг,

Лишен чернил, бумаги, званий,

Лишен друзей, лишен родных,

Но не лишен воспоминаний;

И каждой ночью в вещем сне,

Под вечным оком чуткой стражи,

Я вспоминаю храп коней

И колыхание плюмажей

И каждый раз по тем местам,

Где видел дорогие лица,

Я вновь иду – поэт, гусар

Преступник и цареубийца…

За гулкой каменной стеной

Солдат гремит чеканным шагом…

Я в сотый раз ломаю шпагу,

Но в сотый раз зову на бой…

Пускай же сапоги стучат,

Пускай сдирают эполеты –

Никто не запретит поэту

Стихами бредить по ночам.

II

Рассвет… подхожу к окну

Под скрип старинного паркета…

Я вижу черную Неву,

Неву похожую на Лету.

Она поглотит всё и вся,

И мы, в конце концов, забудем

Её, его, самих себя,

И наши праздники и будни.

Она поглотит ночь и день,

Она поглотит смех и стоны,

Но перед памятью своей

Нева бессильна, как ребенок.

Безжалостный декабрьский снег,

Слепящую глаза порошу

Она запомнила навек.

И мы должны запомнить тоже.

 

Несутся мимо города,

Года, минуты, судьбы, сказки.

Одна – недвижна и горда –

Эпоха площади Сенатской.

Она молчит пока – но вновь

Она в бою расправит плечи,

Она – душа других веков,

Их Сердце, бьющееся вечно,

Она зовет – и я бегу,

И чье-то дуло в спину метит…

А у Сената, на снегу,

Играют розовые дети.

Забылось все. Таков удел,

Удел холодный и жестокий…

Но пять качающихся тел –

Как маятник часов эпохи.

III

Рассвет. Я выхожу за дверь.

Не спится. Страшно надоело

Самим придуманное дело –

Подсчет бесчисленных потерь.

А люди гибнут вновь и вновь

На нашем темном белом свете:

Кто из-за войн, кто из-за слов,

Кто из-за страха перед смертью…

Нас так калечит этот страх!

Он вечно душит наши души,

Он нас сжимает, как в тисках,

Он все раздавит и разрушит,

Но, глядя с гордость в упор

В огромные глазницы страха,

Идут поэты на костер

И головы кладут на плаху.

Поэта пламя не берет,

Топор ломается на части.

Уже сгнивает эшафот,

Уже огонь вот-вот погаснет…

Но с давних лет до наших пор,

Всегда, когда секут и душат,

С улыбкой дряхлая старушка

Подбросит хворосту в костер.

И безразлично отойдет,

И поглядит в блаженстве мудром…

 

Я снова здесь. Сенат, Синод

И тот же снег, и то же утро.

И снова спрашиваю я:

«Как быть?» Но снова нет ответа…

Здесь под копытами коня,

Навеки замерли поэты;

Стояли на ветру полки

Под непосильной людям ношей,

И тихо сыпались стихи,

Как хлопья снега под подошвы.

Упал, как сбитый эполет,

Луны щербатой хрупкий остов…

А может здесь и есть ответ?

А может здесь одни вопросы?

И я бегу через пургу.

И чье-то дуло – в спину снова…

Здесь отпечатались подковы

На окровавленном снегу.

IV

Рассвет. Я медленно иду

Вдоль каменного парапета…

Алеет на белесом льду

Пылающая кровь рассвета.

На небе кровь, на пальцах кровь,

На кровлях кровь и на коронах…

Я ослеплен. Я кроткий крот,

Впервые солнцем пораженный.

Я задыхаюсь, я валюсь,

Я прячусь в нишах темных зданий…

И вдруг пеньковую петлю

Я вижу в утреннем тумане.

Она плывет из пустоты –

Итог борьбы, исход сражений…

А я стою. Мне нет спасенья

От этой страшной простоты,

От этой мертвой тишины,

От этой – вдруг – открытой тайны.

Я вновь пришел сюда случайно,

Я вновь у крепостной стены;

Я снова вижу желтый мох,

Я снова слышу у кронверка,

Как выбитая из-под ног

О камень стукнула скамейка,

Я слышу вновь кандальный стук,

Вновь в спину чье-то метит дуло…

А тени лип и тени рук –

Как тени виселиц сутулых,

И очертанья фонаря –

Как виселицы очертанья…

И все сжимается петля,

И все прерывистей дыханье…

Я мертв. Но я с земли встаю.

Сто раз умру, но все же встану,

У этих виселиц туманных

Вновь присягая декабрю!

 

​

***

Мой желчный, жесткий, мой жестокий,

Мой милый город! Мой удел…

Твои холодные решетки

Не отражаются в воде;

Чугунных лент хитросплетенье,

Железных листьев мертвый вихрь…

Но  так же, как и отраженье,

Волна проглотит их самих.

Быть может, смерть предъявит счет им.

Но есть секрет: они вечны –

Заиндевевшие решетки

В моей душе отражены.

 

​

***

I

Мне в этом городе не спится,

Здесь мыслей множество ночных.

Вот, например, одна из них:

Как в этом городе не спится?

Пробкообразная луна

Со звездным штопором в середке

И вкривь и вкось ведет походку,

И это не моя вина.

Здесь в стельку пьяные слова

Как капли капают в копилку,

Здесь из расколотой бутылки

Течет по городу Нева.

Хмельной воробушек, присев

На монумент среди тумана,

Поет о счастьи жизни пьяной

И кошка разевает зев.

II

Опять невкусное вино.

Опять несытная закуска.

В кругу друзей, не слишком узком,

Бывает тесно все равно.

Ко лбу тесней прижмите лоб!

Не отравляйте радость смехом –

Квартира Ноевым ковчегом

В бездонный выплыла потоп.

 

Нас было много на челне…

III

Здесь нет бортов и нет кают –

Я застрахован от  аварий.

Со мной по паре каждой твари,

Но все подохли и гниют.

Нет и в помине берегов,

И нет библейских голубков,

Которых, ежели не спится

(как сообщают из столицы),

Придумывает Топоров.

1971

 

​

***

Опять с лица срываю немоту,

поскольку тороплюсь к своей законной,

и ночь опять скрывается за конной

фигурой на Сенатской. Не могу

молчать, как мог когда-то беззаботно,

мычать, как мог когда-то иногда.

Над Петербургом пляшет бес болотный,

над Ленинградом – сонная звезда

качается. Но есть одна причина

не видеть этой точки голубой

глядите вниз, поскольку под ногой

асфальт зеленоватый, как трясина

непросыхавших питерских болот

попахивает серою и тиной.

Бегу, бегу со всех небыстрых ног.

а в небесах, пока не рассветет,

попыхивает в согнутые спины

бесовской сигареты огонек.

1972

 

***

Кто сказал, что мир жесток?

Мир добреет год от году!

 

Ляжем пузом на песок

И посмотрим на природу:

Спят ерши среди коряг,

Сом смеется мордой длинной…

 

Хорошо лежать вот так –

Нежно гладит наши спины

То ли солнце,

То ли флаг,

То ли гребень петушиный.

​

 

БУРЯ

Мне грустно, мне давно, мне все равно.

Пойду тонуть в стакан Напареули.

Нырну туда, устрою злую бурю

и вынырну наружу, выбив дно –

пусть на пол проливается вино,

пускай теперь бушует на просторе

для мух и ос губительное море.

 

Я пошутил! Я не хотел грозы!

И думал я, что мир пребудет в мире.

Но буревестник по моей квартире

уже летает, распушив усы.

 

Каков глупец! Лети назад скорей!

Здесь разве буря? Так себе бурёнка.

Мычит в бору измученный борей,

среди ветвей, блуждая коровенкой,

отбившейся от стада.

                                   Молоко –

тяжелый груз для вымени пеструшки

и Млечный путь бурлит ночной рекой,

гудят не волны – так себе – волнушки

и кошки обливаются слюной.

 

Какая ночь! Белым-бело кругом.

Что ленишься, летучий непокойник?

Забудь мой дом, бери скорей подойник,

на Млечный путь спеши за молоком

для новых бурь, для нового рассвета.

 

А я вино с шершавого паркета

слижу своим коровьим языком.

​

 

***

Беспокойная мошка,

Чуть заметно звеня,

Плачет горше и горше

Обо мне, для меня.

Просто так без причины

Просто так – в тишине

Женщина и мужчина

Не заплачут по мне.

Я тоской стрекозиной

Редкой болью в боку

Женщину и мужчину

Огорчить не могу.

Я для них обозначен

Только тонким штрихом…

И поэтому плачу

Я о ней и о нем.

 

​

***

Полно!

            Слов моих не слушай,

не читай, забудь к утру…

– Заигрались ваши души

В презабавную игру:

(ты – моя, а я навечно

твой – подавно и давно)

Тра-та-та… Выходит нечто

вроде шашек-домино.

(Наши речи, наши чувства,

кто-то чей-то, ты – моя)

Пусто-пусто. Пусто-пусто.

Получается ничья.

Расплатиться нынче нечем,

Да и выигрыш ничей…

 

Так молчу такие речи,

Аж не чую челюстей.

1971

 

***

Кто и зачем и отчего,

В каком краю заледенелом

Твое мучительное тело

Слепил из тела своего?

 

В каких годах, в веках каких

В каком углу, в какой кровати

Спал обезумевший ваятель –

Каратель помыслов моих?

 

В парах какого там вина,

В какой похолодевшей злобе,

В какой пылающей утробе

Твоя душа порождена?

 

А впрочем, для чего искать

Полуистлевшие матрацы

И эти душные рассказы

Из уст далеких извлекать?

 

Зачем на свете жить бегом,

Копить обрывки или крохи,

Писать отрывки или строки –

 

Зачем, кому и для чего?..

 

​

***

Придумай вечность из мгновений

Соединенных невпопад…

Прости, насколько виноват,

Забудь, насколько незабвенен.

1970

​

 

***

Как хочется рухнуть на каменный пол,

Почувствовать боль от удара в коленях,

Забыть на минуту про письменный стол

И все рассказать, и не ждать сожаленья,

Коснуться губами окладов икон…

Но некуда скрыться и некуда деться –

Костлявые пальцы столетних мадонн

Сжимают скелеты истлевших младенцев…

​

 

***

«Моим стихам, написанным так рано…»

М. Цветаева

 

Мои стихи, цветущие, как сон,

В бессоннице бесцветной растворятся.

Так позолота яркая икон

Сотрется под рукою святотатца.

Я знаю – мне не избежать потерь –

И вычурность, и пышность не спасутся.

Я так тянусь к холодной простоте!

Я так тянусь!

                        Но нет, не дотянуться.

 

​

***

Прошли года повес и фатов,

Года безумства и поэм –

Мы – дети века точных фактов,

Сыны порядка и систем.

Все нынче чинно, чисто, гладко,

Мы так воспитаны, что нам

Ночами не плясать вприсядку

По пьяным русским кабакам;

Подковы нам не гнуть руками,

Врагов навеки не иметь –

Мы будем, сидя за столами

Неслышно пить, неслышно петь…

Но мне противно так обычно

Мякину скучных дней жевать –

Хочу кричать – светло и зычно,

Пускай без цели, но кричать.

Хочу, забыв об умных спорах,

Отдавшись яростной гульбе,

В грязи под сломанным забором

Писать сонеты о Тебе!

 

​

***

Мне говорили:

–Всех начал

Ищи начало на Востоке.

Навстречу солнечным лучам

Шпарь по обочине дороги.

Пусть пыль поглотит звук шагов –

И ты найдешь за поворотом

Слепящий лепет лепестков

И птичьи певчие полеты;

И пыль ты сменишь на песок,

И свет – на черный лоск арапа.

 

Пусть солнце движется на запад –

Твой путь проложен на Восток.

 

…Но я не стану отвечать.

Я сплю, закрывшись одеялом,

Я не ищу начал начало,

А уж тем паче – по ночам.

 

Не для меня расцвел цветок

В прозрачном зное эмирата…

Пусть солнце движется на запад,

Пусть путь проложен на восток –

Я сплю. И этот сон глубок.

1970

 

​

***

Я Вас люблю, алмаз моей мечты.

Вы шрам моей души, улыбки шрам.

Не в том беда, что жду от Вас беды,

А в том, что ничего не жду, мадам.

Поверьте мне: любви порочен круг.

Что есть на свете круга безмятежней?!

Но голова закружится – и вдруг

Умрешь, захвачен силой центробежной.

И кто поймет, куда нас заведет

Бег вдоль имен – без финиша и старта?..

Что Ваше имя?

                        Повторенье нот!

Я подарю Вам имя Клеопатры.

Ну что с того, что кровью пахнет шрам?!

Ну что нам с Вами уязвленье плоти!

Я Вас люблю,

                        Вы слышите,

                                               мадам?

В постели Вашей умер бы,

                                               мадам!

Но я, мадам, умру на эшафоте.

1971